Андрей Матвеев - Полуденные песни тритонов[книга меморуингов]
Нам же хотелось чем–то набить животы постоянно.
В Суздале перепали соленые огурцы.
На полпути в Ростов Великий — селедка.
В Ярославле нас кормили жареной картошкой, Ярославль — хороший город!
А еще были Юрьев — Польский, Переславль — Залесский и Гусь — Хрустальный.
КУДА ИДЕМ МЫ С ПЯТАЧКОМ…
В ответ Винни — Пуху Пятачок поет:
«I say goodbye to Colorado —
It’s so nice to walk in California…»,
что означает
«Я прощаюсь с Колорадо,
Так приятно шагать по Калифорнии…»,
ведь для нас тогда это идиотическое летнее странствие было, скорее всего, тем же самым, только в других географических координатах, что и для певца Эла Уилсона из уже забытой напрочь группы «Canned Heat», покончившего жизнь самоубийством 3 сентября 1970 года.
Как сказано в большом поминальнике с мрачным названием «Зал славы мертвых рок–звезд»: «из–за передозировки снотворных препаратов». Между прочим, случилось это всего за пятнадцать дней до того, как в небытие отошел и Джими Хендрикс, скончавшийся 18 сентября того же, 1970 года, а ровно два года спустя, 18 сентября 1972 года, мы тащились с Тортиллой по дождливому вечернему Сврдл и вспоминали, как какой–то месяц с небольшим назад бродили по этой необъятной стране в поисках собственной свободы.
Естественно, что мы ее тогда не нашли.
А значит — и вспоминать–то нам было не о чем.
И эта дата, 18 сентября, тоже взята произвольно, как произвольно все, что именуется меморуингами.
Но то, что бывший хиппи Тортилла еще совсем недавно делал надгробные памятники, не подлежит никакому сомнению — он сам мне об этом рассказывал в конце прошлого тысячелетия.
18. Про то, как меня лишили девственности и про то, как я лишал девственности
Это меморуинг — классический флэшбэк по отношению к предыдущему.
То есть, хронологически их надо бы поменять местами, но получилось так, что в первоначальном плане тот был указан под семнадцатым номером, а этот — под восемнадцатым, события того проходили, в основном, в августе, а в этом будут происходить в июле, может, в самом конце июня, но все того же лета 1972 года, которое было для меня чем–то вроде калифорнийского summer of love.
Лета любви…
Лета, когда мне исполнилось восемнадцать, но до этого я умудрился и сам лишиться девственности, и уже лишить девственности.
То есть, лета окончательной инициации и пресловутого мужского взросления/становления, что в определенный период жизни кажется самым важным из всего, что может произойти.
Только вот в последующей мужской мифологии сия данность якобы имеет не такую «судьбоносную» цену как в мифологии женской, но именно, что «якобы» — это как с получением диплома о высшем образовании, когда он у тебя есть, то это сразу ставит тебя по другую сторону от тех, у кого его нет.
И точно так же когда ты уже всунул кому–нибудь, то ты совсем другой по сравнению с теми, кто этого еще не сделал.
Вот только у меня это произошло совсем не с той, с которой я бы этого хотел. Наверное, это правильно, потому что если бы я стал мужчиной благодаря той, с которой действительно этого хотел, то мое будущее сложилось бы иначе и не исключено, что я просто не сидел бы сейчас за компьютером и не предавался всем этим меморуингам.
Не разгребал руины и не вытаскивал из–под них заплесневелые фантомы памяти.
И вообще не знал бы, что это такое — писание романов, рассказов, эссе и вообще ТЕКСТОВ.
То есть, просто бы не жил!
А так все сложилось в чем–то очень даже удачно, мне просто необходимо было уже хоть кому–то да всунуть, а тут ко мне пришел в гости один знакомый недоучившийся философ, по совместительству портной по пошиву мужских брюк и большой тусовщик.
Бабушка с дедом были на даче, недоучившийся философ принес с собой сухого вина в большом количестве и после то ли второй, то ли третьей бутылки я собрался с духом и промямлил:
— М–м–м-м…
— У тебя где телефон? — спросил портной по пошиву мужских брюк.
— В коридоре! — честно ответил я.
Телефон действительно был в коридоре, висел на стене, и если разговор намечался долгим, то надо было брать стул, тащить его в коридор и ставить между стеной и дверью в туалет, такая вот смешная была квартира.
— Сейчас придут девчонки! — радостно провозгласил большой тусовщик, возвращаясь в комнату, где я печально смотрел на еще не откупоренные бутылки с дешевым сухим вином.
— Откуда они? — поинтересовался зачем–то я.
— Из «консы»! — сообщили мне в ответ, под «консой» здесь подразумевалась консерватория.
Но вместо девчонок с дачи прибыли бабушка с дедушкой, бутылки быстро были сгружены в сумку и мы отправились ждать милых дам на улицу.
Наверное, это был конец июня — самое начало июля.
Темнело очень поздно, точнее — почти совсем не темнело.
Только может, все опять действительно было не так, и девицы успешно добрались до моего дома, но потом в любом случае появились бабушка с дедушкой, потому что
все произошло на даче, ведь дача есть ни что иное, как то сакральное место, где что–то должно происходить!
ЧТО-ТО ОЧЕНЬ ВАЖНОЕ, ЧТО МЕНЯЕТ СРАЗУ ЖЕ ВСЮ ТВОЮ ЖИЗНЬ…
Хотя в контексте того, что вот–вот должно будет произойти, данное утверждение выглядит попросту смешным.
Зато девица так не выглядела.
Между прочим, я до сих пор помню, как ее звали, как и положено по «энциклопедии русской жизни» — Татьяной.
Ни лица, ни того, какая у нее была прическа, ни даже груди ее не помню, а вот имя — осталось…
И еще то, что у нее был немыслимо заросший лобок. Просто какие–то непроходимые заросли.
Я продирался сквозь них в маленькой комнатке на чердаке, на древней скрипучей кровати, принадлежавшей некогда — если верить бабушке с дедушкой — еще известному деятелю революции Швернику[14], будущая то ли классическая вокалистка, то ли дирижер народных хоров терпеливо лежала подо мною, пока, наконец, ей это не надоело, она взяла мой член рукой и засунула его себе в ту самую дыру, самостоятельные попытки добраться до которой меня ни к чему не привели.
Я всунул и сразу же кончил.
Ну, почти сразу.
Она улыбнулась и погладила меня по голове.
На меня же навалилась такая беспросветная тоска, что я просто взял да и уснул, так и будучи сверху на ней, а проснулся от того, что почувствовал, как она пытаясь спихнуть меня то ли с себя, то ли вообще с некогда революционной кровати.
Я послушно сполз и потащился вниз, по деревянной лестнице на первый этаж, на веранду, куда, услышав шум, и вышел мой сексуальный крестный.
— Да, — сказал он, мрачно уставившись на меня, — у тебя что, всегда такая в глазах тоска после ебли?
— Всегда! — честно соврал я, побоявшись признаться, что сегодня это было в первый раз.
— Проспринцевался бы ты марганцем, — прогундосил он, — так. на всякий случай!
— Хорошо, — кивнул я головой и стал лихорадочно соображать, где тут у бабушки может быть марганец.
Он оказался там, где я и рассчитывал.
За окнами было совсем светло.
Пора было собираться обратно.
Когда мы прощались, уже в городе, она сказала мне:
— УДАЧИ!,
и я понял: она догадалась, что была у меня первой.
БОЛЬШЕ Я ЕЕ НИКОГДА НЕ ВИДЕЛ, КАК ТОГО И СЛЕДОВАЛО ОЖИДАТЬ.
На этом заканчивается первая часть «половой» саги того лета и начинается вторая.
Про то, как я лишал девственности.
Но начну я ее с того, что одной моей знакомой когда–то казалось, что к ней в письку могут залезть тараканы. Она так и говорила — письку. Фрейд бы заметил, что это ни что иное, как явно выраженная боязнь дефлорации, ведь тараканы здесь ни что иное, как замещение неотвратимо маячащего где–то поблизости фаллического символа.
— Ну и как ты избавилась от них? — спросил я.
— Они сами пропали, — очень даже радостно проговорила она, — с тех самых пор, как меня в первый раз трахнули!
И мне все стало ясно. И даже где–то грустно. Просто когда они боятся, что к ним в письку залезут тараканы, как сразу же начинают искать какой–нибудь подходящий мужской объект, желательно, безобидный с виду, и потом раз и навсегда решают все свои проблемы: тараканы остаются только или на очень уж грязных кухнях, или где–нибудь в теплых странах, где это не просто тараканы, а большие, зловещего вида монстры, размером с гигантского жука–плавунца, хотя это и не те плавунцы, что обитали в морях девонского периода.
Таким вот типичным «изгонятелем» тараканов я был дважды в жизни, хотя второй раз — дефлорация собственной второй жены в брачную ночь — не столь романтичен, как первый.
Прежде всего потому, что та, первая особа была не просто неким субъектом женского пола — она была личностью, яркой, сумасбродной, очаровательно–талантливой. Вскоре после нашего короткого и мимолетного романа перебралась в Москву, начала писать сценарии, по одному из них в конце восьмидесятых был поставлен нашумевший фильм, сейчас бы попавший под отсутствующее тогда определение «культового». Много пила, была замужем, родила ребенка. Потом умерла.
